МНЕ БЫЛО ДАРОВАНО небывалое счастье прожить с Рахель Авнери 58 лет. А в прошлую субботу я расстался с ее телом. В смерти она была так же прекрасна, как в жизни, и я не мог отвести глаз от ее лица.

Я пишу это, чтобы помочь себе принять то, что принять невозможно, и прошу вас о снисхождении.

ЕСЛИ БЫ сущность человека можно было выразить одним словом, этим словом было бы «чуткость».

У нее была сверхъестественная способность проникаться чувствами других людей. Счастливый дар и проклятие. Если кто-то был несчастлив, несчастной становилась и она. Никто не мог скрыть от нее своих самых затаенных движений души.

Ее участие ощущали все, с кем ей случилось встретиться. Даже в последние месяцы медсестры делились с ней историями своей жизни.

Как-то мы пошли с ней в кино. Картина была о Холокосте в словацком городке. Когда евреям приказали явиться в указанное место, чтобы отправить их в лагеря смерти, одинокая старуха не могла понять, что происходит, и соседи помогали ей дойти до пункта сбора.

Мы опоздали к началу сеанса и разыскивали наши места в темноте, а когда в зале зажгли свет, оказалось, что прямо перед нами встает Менахем Бегин. Он посмотрел на Рахель покрасневшими от слез глазами. Забыв обо всех вокруг, он подошел к ней, взял в руки ее голову и поцеловал в лоб.

Мы во многом дополняли друг друга. Я углублялся в абстрактные размышления, а в ней рождалось проникнутое чувством понимание. Ее мудрость шла от жизни. Я человек отстраненный, а она была обращена к людям, хотя ценила независимость своего внутреннего мира. Я оптимист, а она была пессимисткой. В любой ситуации я видел новые возможности, а она – опасности. Я вставал по утрам счастливый, готовый к приключениям нового дня, а она вставала поздно, предчувствуя, что день окажется неудачным.

Начало наших жизней было очень схожим: мы оба родились в Германии, в семьях из круга буржуазной интеллигенции, верившей в справедливость, свободу и равенство, и проникнутой глубоким чувством долга. Этими качествами Рахель обладала вполне, даже в избытке. В ней было прямо-таки фанатическое чувство справедливости.

Первыми младенческими словами, которые она произнесла, когда семья бежала от гестапо на Капри, были “mare schцn” (итальянское слово «море» и немецкое – «прекрасное»).

Она не читала и не писала по-немецки, но прекрасно владела этим языком, который переняла от родителей, и даже поправляла их ошибки.

Увы, ей недоставало прусской пунктуальности, и это было причиной постоянных трений между нами. Я испытываю настоящее физическое страдание, если не успеваю куда-то к назначенному времени, а Рахель приходила всегда, но всегда с опозданием.

Я ВПЕРВЫЕ повстречался с ней трижды.

В 1945 году я организовал группу, чтобы пропагандировать идею новой ивритской нации, которая стала бы, как и арабы, составной частью семитского региона. Денег, чтобы снять помещение, у нас не было, и мы встречались на дому у членов группы.

На одной такой сходке зашла нас послушать 14-летняя девчушка, дочь хозяина квартиры. Я мимолетно заметил, как она красива.

Через пять лет я вновь встретился с ней, когда стал издавать популярный журнал, цель которого была произвести революцию во всём, включая рекламу – чтобы в ней вместо стандартного скучного шрифта были девушки.

И нам понадобилась такая девушка, но в недавно образованной стране профессиональных моделей еще не было. Кто-то из наших редакторов вел театральную группу и познакомил меня с одной из ее участниц по имени Рахель.

Мы сделали несколько снимков у моря, я усадил ее на свой мотоцикл, чтобы отвезти домой, но мы оба свалились в песок и расхохотались.

В третий раз мы встретились в том же экспериментальном театре. Она решила угадать мой возраст, пообещав один поцелуй за каждый год, на который она ошибется, и она сочла меня на пять лет моложе. Условились о свидании, чтобы она рассчиталась за проигранное пари.

Мы стали встречаться. Однажды мы назначили встречу в полночь в каком-то кафе. Я не пришел, и она бросилась меня искать. У редакции она увидела целую толпу, и ей сказали, что меня отвезли в больницу. На меня напали какие-то солдаты и переломали мне пальцы.

Я остался в прямом смысле без рук, и Рахель сказала, что будет помогать мне несколько дней, которые продлились 58 лет.

Мы поняли, что нам будет удобнее поселиться вместе. К свадьбе по религиозным обрядам мы относились с презрением (а гражданского брака в Израиле нет), и прожили счастливо во грехе пять лет. Потом ее отец серьезно заболел, и чтобы успокоить его, мы наспех поженились в доме какого-то раввина. Свидетелей и присутствующих мы позаимствовали с другой свадьбы, а кольцо нам одолжила жена раввина.

Больше ни она, ни я в жизни колец не носили.

58 ЛЕТ Рахель просматривала каждое написанное мной слово, и мне было непросто с таким редактором. Она держалась твердых правил и от них не отступала. Я получал от нее страницы, сплошь исчерканные красными чернилами. Иногда мы жарко спорили, но, в конце концов, кто-то из нас уступал – обычно я. Случалось, что мы не приходили к согласию, и я писал как считал нужным (нередко впоследствии сожалея об этом).

Он вычеркивала все личные нападки, которые казались ей несправедливыми. Все преувеличения. Малейшую нелогичность. Она мгновенно улавливала противоречия, на которые я не обратил внимания. И улучшала мой стиль. Но самое главное, что она не забывала вставлять волшебное слово «почти».

Меня тянет к обобщениям: «Каждому израильтянину известно…», «Политики – это циники…» А она вставляла: «Почти каждому израильтянину…», «Почти все политики…» Мы шутили, что она посыпает мои статьи этими «почти», как повар посыпает солью свои блюда.

Сама она не написала ни одной статьи. И не дала ни одного интервью. На такие просьбы она отшучивалась: «Не для того я вышла замуж за выразителя мнений».

ЕЕ НАСТОЯЩИЙ талант был в другом. Она была прирожденной учительницей и отдала этому призванию 28 долгих лет.

Учительницей она стала случайно, потому что ее направили на армейские курсы для преподавателей.

Еще до окончания курсов директор одной начальной школы фактически похитил ее, и еще задолго до получения учительского свидетельства она стала легендой. Родители использовали все свои связи, чтобы отдать детей в ее класс. Шутили, что матери планируют рождение ребенка так, чтобы когда Рахель опять возьмет первый класс, малышу исполнилось бы шесть лет. (Она соглашалась брать только первые и вторые классы, потому что это последняя возможность сформировать характер ребенка).

Среди ее учеников были дети знаменитых артистов и писателей. Недавно мы встретили на улице человека среднего возраста. «Рахель, я был вашим учеником в первом классе! – воскликнул он. – Я обязан вам всем!»

Как ей это удавалось? Вероятно, потому что она относилась к ребенку, как к взрослому человеку, и взращивала в нем уважение к себе. Если мальчику не давалось чтение, она назначала его ответственным за чистоту классе. Если соученицы не принимали девочку в свою компанию, она давала ей роль доброй волшебницы в школьном спектакле. Ей доставляло радость видеть, как они распускаются подобно цветам на солнце. Многие часы она объясняла несведущим родителям, в чем действительно нуждаются их дети.

Во время каникул ее воспитанникам не терпелось вернуться обратно в класс.

У НЕЕ была цель: привить им человеческие ценности.

Есть легенда об Аврааме и усыпальнице Сары. Ефрон Хеттеянин отказывался от денег, но Авраам настаивал на плате. После полного любезностей препирательства, Ефрон, наконец, сказал: «Земля стоит четыреста сиклей серебра; для меня и для тебя что это?» (Быт. 23). Рахель объяснила детям, что бедуины ведут дела таким образом до сих пор, и именно так завершают сделки.

После урока Рахель спросила учительницу параллельного класса, как она объясняет своим ученикам этот эпизод? «Я говорю им, что это обычное арабское лицемерие! Все они рождаются лжецами! Если он хотел получить деньги, почему бы ему прямо об этом не сказать?»

Мне хочется верить, что все дети Рахель – или почти все – выросли хорошими людьми.

Я следил за ее учительскими экспериментами, а она – за моими журналистскими и политическими подвигами. По сути, мы занимались одним и тем же делом: она просвещала своих учеников, а я – общество.

ЧЕРЕЗ 28 лет Рахель почувствовала, что сдает. Она считала, что учитель не имеет права продолжать свою работу, если не испытывает к ней прежнего рвения.

Последний каплей стал 1982 год, когда я, нарушив табу, отправился в Бейрут и встретился там с Ясиром Арафатом. Эта встреча стала всемирной сенсацией. Со мной были две молодые женщины из нашей редакции: корреспондентка и фотограф. Рахель сочла, что ее отодвинули от важнейших событий в моей жизни, и решила сменить свою деятельность.

Ничего мне не сказав, она прошла курс фотографии, а через несколько недель предложила мне взглянуть на снимки с какого-то мероприятия. Я выбрал лучший – и оказалось, что это был ее снимок. Секрет раскрылся. Она стала увлеченным и очень способным фотографом, в фокусе которого всегда были люди.

В НАЧАЛЕ 1993 года, когда Ицхак Рабин депортировал через ливанскую границу 215 палестинских активистов, мы разбили напротив его кабинета палатки протеста и просидели в них 45 зимних дней и ночей. Рахель, единственная женщина, остававшаяся там всё время, завязала теплые приятельские отношения с Раэдом Салахом, исламским шейхом крайнего направления. Они обменивались шутками. Шейх относился к ней с большим уважением.

В этих палатках мы и основали «Гуш Шалом» – израильский Корпус мира. Несправедливость, совершенная по отношению к палестинцам, была для Рахель невыносимой.

Она была фотографом на всех наших мероприятиях и засняла сотни демонстраций, бегая вокруг колонны, делая снимки спереди и сзади, иногда в облаках слезоточивого газа, несмотря на предупреждения врачей. Дважды она падала без чувств под палящим солнцем, двигаясь по неровной земле во время выступлений против Стены.

Когда «Гуш Шалом» понадобился менеджер по финансам, она согласилась им стать, и хотя это было совершенно против ее натуры, превратилась в педантичного администратора, и с прусским чувством долга засиживалась за полночь у столика на кухне. Но куда больше она любила вести с нашими активистами разговоры без формальностей и вникать в их проблемы. Она была душой движения.

Но могла она быть и очень жесткой. Отнюдь не добрая тетушка, витающая в облаках. Она ненавидела лжецов, лицемеров и людей, совершающих дурные поступки.

Ей никогда не нравился Ариэль Шарон, даже в те годы, когда мы бывали друг у друга в гостях и обсуждали войну 1973 года.

Но она нравилась Лили Шарон, и Арику тоже. Есть фотография, на которой он кормит ее из ложечки своим любимым блюдом (еде она вообще не придавала значения). Рахель не позволила мне показывать этот снимок никому. После вторжения в Ливан 1982 года мы прервали с ними общение.

Однажды доверенное лицо Шарона, Дов Вайсглас, которому она не могла простить грязных высказываний о палестинцах, заметил меня в ресторане и подошел пожать мне руку. Но Рахель не ответила, и его рука осталась висеть. Неловкая ситуация.

Если кто-то ей нравился, она не скрывала этого. Ей был симпатичен Ясир Арафат, и она симпатична ему. Мы много раз навещали его в Тунисе, а затем в Палестине. Он относился к ней предельно уважительно, разрешил фотографировать себя в любое время и осыпал подарками. Однажды он подарил ей ожерелье и захотел тут же этот подарок сам на нее надеть. Он был слаб глазами и долго возился с замком. Какой замечательный получился бы снимок! Но официальный фотограф Арафата и бровью не повел – Рахель была в бешенстве.

Когда мы стали живым щитом осажденного палестинского президента, Арафат поцеловал ее в лоб и проводил за руку ко входу.

ОЧЕНЬ НЕМНОГИЕ знали, что она больна неизлечимой болезнью – гепатитом С. Беда таилась как спящий леопард у ее двери. Она знала, что недуг может пробудиться в любую минуту и пожрать ее.

Необъяснимое заражение обнаружили двадцать лет назад. Каждая встреча с врачом могла означать смертный приговор. Болезнь набросилась на нее пять месяцев назад. Было много признаков ее приближения, о которых я не знал, но которые она ощущала с полной несомненностью.

Эти пять месяцев я был с ней каждую минуту. Каждый новый день был для меня бесценным подарком, хотя она неумолимо угасала. Мы оба это знали, но делали вид, что всё будет в порядке.

Она не испытывала боли, но всё труднее было есть, слабела память, а к концу стала отказывать речь. Невыносимо было смотреть, как она пытается выговорить слова. Два дня она пролежала в коме, а потом тихо отошла без сознания и без мук.

Она потребовала не делать ничего для искусственного продления ее жизни. И вот пришла страшная минута, когда она попросила врачей отказаться от усилий и позволить ей умереть.

Согласно ее воле, тело ее, вопреки иудейской традиции, было кремировано. Прах ее рассыпан на тель-авивском берегу напротив окна, у которого она провела так много времени, глядя на море. Поэтому строки Уильяма Вордсворта, которые она любила и часто повторяла, приложимы к ней не в полной мере:

“But she is in her grave, and oh, The difference to me.” [«Она уже в могиле, а прочее осталось мне»]

Как-то, в момент слабости, которым воспользовался один киношник, она пожаловалась, что я ни разу не произнес: «Я люблю тебя». Это правда: я нахожу эти слова неисправимо банальными, обесцененными голливудским китчем. Они никак не отразили бы моего чувства к ней, потому что она стала частью меня самого.

Когда она угасала, я прошептал: «Я люблю тебя». Не знаю, услышала ли она.

Когда она умерла, я просидел час, не сводя глаз с ее лица. Она была прекрасна.

НЕМЕЦКИЙ ДРУГ прислал мне изречение, которое я нахожу странно утешительным:

«Не скорби, что она покинула тебя, Будь счастлив тем, что она была с тобой столько лет».

Дорогие друзья!

Прошу вас учесть мою просьбу и не направлять мне писем в связи с этой статьей. Благодарю вас.

Ури Авнери.